Борису Чайковскому — 70 лет
Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан…
Эти строки зазвучали музыкой в вокальном цикле Бориса Чайковского “Лирика Пушкина”. Стихотворение поэта “Талисман” принято относить к лирике любовной. Однако вслушиваясь в интонацию, найденную композитором, я уловила в пушкинском молитвенном заклинании и иной смысл — желание уберечь свою душу, при всех жизненных обстоятельствах остаться самим собой. Думаю, что именно художническая цельность прежде всего выделяет личность Бориса Чайковского в атмосфере всеобщих недовольств, разрушительных страстей, саморекламы и стилевых метаний. Его фигура представляется в чем-то даже нетипичной, стоящей отдельно. Не поддающийся искушениям конъюнктуры и моды, не доверяющий легкому успеху, не спешащий в работе (некоторые сочинения, почти готовые, годами “придерживаются” от первого исполнения), не занимающийся устройством своей карьеры — он сосредоточен на своем внутреннем “я” и потому не подвластен смене представлений о том, каким должно быть искусство сегодня. “Услышишь суд глупца и смех толпы холодный, но ты останься тверд, спокоен и угрюм. Ты царь: живи один”. Не эффектный пафос пушкинских строк побудил обратиться к ним Бориса Чайковского, а его собственное глубоко родственное переживание.
Я предлагаю читателям взглянуть на созданное Борисом Чайковским сквозь призму трех вопросов, которые стоят перед любым художником. Они были сформулированы когда-то Александром Блоком: что? — как? — зачем? “Что?” — вопрос содержания, смысла, “как?” — вопрос формы, языка, “зачем?” — вопрос предназначения, цели творчества. В статье “Три вопроса” поэт писал: “В те дни, когда форма стала легкой и общедоступной, ничего уже не стоило дать красивую оправу стеклу вместо брильянта, для смеха, забав, кощунства и наживы”. Читаю и думаю: это ведь и о нашем времени, когда обучение музыкальному сочинительству поставлено на конвейер. И потому не дает покоя постоянный блоковский вопрос — что имеется за душой у новейших художников, подозрительно легко овладевших формами? Проблема музыкального содержания настолько сложна, что порой хочется заменить ее решение отговоркой: музыка есть свободная, чисто звуковая реальность, ей нельзя навязывать некие смыслы. Да, это так. Но все-таки возможен и более конкретный разговор.
«Что касается содержательности, — считает Борис Чайковский, — то этим качеством обладает музыка, которую бы я назвал стоящей, художественно интересной. А варианты здесь бесчисленны — мне кажется, это связано с эмоциональным настроем, — красота, гармония, восторг. Возьмем, к примеру, музыку Баха, даже не ораториальную, не церковную, а «чистую». Там нередко есть программа неуклонного движения, выражаясь высоким языком, движения мировой материи… Если говорить о содержании музыки с литературной программой, в настоящих музыкальных созданиях не все так просто. Вот, скажем, «Фантастическая симфония» Берлиоза. Считается, что главное в ней — сюжет. Однако дело там не в том, что инструменты покажут, как играет пастух или падает отрубленная голова. Содержание для Берлиоза, я бы сказал, здесь только повод продемонстрировать совершенно новую эстетику, новое восприятие, новый стиль…»
Данное композитором определение музыкального содержания составляет суть и его собственной музыки. Георгий Свиридов назвал однажды творчество Бориса Чайковского “миром чистых и возвышенных страстей”. Привожу эти слова не потому, что мы живем в век машинных возможностей (даже в области написания музыки): сколько угодно примеров того, когда автор создает холодные, совершенно абстрактные композиции. Вероятно, так было во все времена. И не восторгом ли, внутренней наполненностью, высшей гармонией возвысился над средой своих высокопрофессиональных современников И.-С. Бах?
Сегодня одни сознательно уходят от открытого пафоса, считая его романтически устаревшим. Другие (вспомним слова Блока), не имея ничего за душой, вставляют в оправу стекло. Но есть еще и третьи, те, кто декларативно возвращаются к романтизму, сохраняя все же ностальгическую дистанцию. В этом контексте Борис Чайковский — тот, кто не разучился “чувствовать чувства”, у кого переживание первично и слишком открыто, чтобы назвать его «неоромантическим». Одним словом, он имеет смелость оставаться собой. А когда некоторые мои коллеги, более всего доверяющие словесным аргументам, сетуют, что композитор не очень-то раскрывается в беседе, я могу их утешить — в музыке, только в музыке есть то, что составляет мировоззрение художника, а следовательно, эстетика, идеалы могут быть «считаны» с нее самой. Тем более, что в зрелые годы Борис Чайковский дает слушателю и отдельные смысловые ориентиры. Программа эта скупа и сводится лишь к названиям частей или целого сочинения, как, например, “Ветер Сибири” или “Севастопольская симфония”. Знаю, что некоторых “снобов” даже эти краткие названия раздражают… Как-то я спросила Бориса Александровича, что побудило его дать симфонии такое имя. (Не забудем, что в юности композитор пережил страх войны: выйдя из дверей Московской консерватории, куда только что был зачислен, он услыхал на улице сообщение о ее начале…) “Для меня программа в этом сочинении была совершенно необходима, чтобы сказать об эмоции, которая, я надеюсь, там присутствует”. Автор не определяет времени происходящего, не дает конкретного изображения, а лишь направляет нашу мысль. Мы думаем о тяжелых испытаниях, выпавших на долю Севастополя и в прошлом, и теперь. Композитор нашел столь сильные, емкие музыкальные образы, можно сказать, символы, которые одновременно дают свободу нашим ассоциациям и представляют собой квинтэссенцию ощущений, жизни всеобщей и каждого из нас, красоты природы, красоты человека. “Что осталось бы нам от истории людей, — писал Лев Николаевич Гумилев, — если бы их энергия не фиксировалась в памятниках культуры?” Уверена, подобным музыкальным монументом можно считать “Севастопольскую” Бориса Чайковского.
Второй вопрос, к которому я обращаюсь, следуя за размышлениями Блока, это вопрос “как?”, каким языком говорит со слушателем современный художник? Любители музыки часто бывают травмированы самим авторским стилем, имеющим мало общего с классикой. Конечно, услышать современные сочинения очень трудно (кстати, я не исключаю и сложности-новизны Бориса Чайковского). Но есть здесь и объективные причины. Математики, например, доказали, что в результате сверхсложных организаций иные модели достигают такой степени запутанности, что эта сложность становится уже беспорядком, хаосом. Есть нечто сходное и в той музыке, где преобладает расчет, — она переусложнена, неблагозвучна. Найти в организации музыкальной материи некую точку пребывания гармонии удается далеко не каждому.
Правда, в наши дни многие не верят в возможность создания настоящей музыки, говорят, что “цветок классической музыки закрылся”, а бесконечно льющиеся мелодии отошли в прошлое. Это положение опровергается, в частности, творчеством Бориса Чайковского. Достаточно лишь одного примера — мелодий из симфонической поэмы “Подросток”. Они родом из русской романсовой лирики, но в то же время — принципиально новые, полные живого обаяния.
Естественно, музыка композитора не сводится к красивым певучим мелодиям, ее язык куда многообразнее, богаче. Но и в самых сложных партитурах, скажем, в Скрипичном концерте или “Ветре Сибири”, стиль Б.Чайковского б л а г о з в у ч е н.
В речи о Пушкине Блок задавался вопросом: “Что такое поэт?.. Человек, который пишет стихами? Нет, конечно… Он приводит в гармонию слова и звуки, потому что он — сын гармонии, поэт”. Такое определение, без сомнения, можно отнести к герою нашего очерка.
Сегодня, в период “глубокого поставангарда”, который почему-то называют “постмодернизмом”, принято подводить некоторые итоги, говорить о “синтезирующем стиле”, об “установке на традицию”. В этом благостном расположении к традиции может таиться новая модная тенденция. Хотя, сопоставляя пути наших современников, видишь, что не для всех эта истина — эволюционный путь развития музыки — была скрыта. И в 50-е, и в 60-е годы, вплоть до сегодняшнего дня отдельные музыканты творили, исходя из традиции. Правда, чтобы привнести в нее нечто новое, нужен большой талант… Что же касается конкретных языковых средств, “задумываться приходится над всем, — говорит Борис Чайковский. — Только я бы не отрывал звуковое решение от какой-то художественной идеи. Для меня не стоит вопрос так, что нужны средства, которых не было. Я думаю прежде всего о закономерном их применении, о том, чтобы это не было мертвой конструкцией. И о том, чтобы убрать все лишнее, отсечь, так сказать, ненужный мрамор”.
Остается найти в творчестве Бориса Чайковского ответ на третий из заданных вначале вопросов — “зачем?”. “Подлинному художнику, — пишет Блок, — не опасен этот сверхнаивный и жестокий вопрос, посещающий людей в черные дни: к чему? зачем?”. “Блок? Да, он, конечно, не мог не интересоваться этим, — говорит композитор. — Но когда-то он сказал, что конечные цели искусства нам неизвестны и не могут быть известными…”
Напомню слова Бориса Чайковского по поводу содержания музыки: эта красота, гармония, восторг, движение… И вправду, музыка — искусство движения, изменения. Следовательно, в ней важен смысл и итог драматургического развития. Заметьте, красота или некий знак красоты может присутствовать в творчестве художников, весьма разных по мировоззрению. У одних она — устремленность, смысл всего движения. У других — след былого или символ ирреального. В этом случае композиторы порой прибегают к стилизации чужого классического стиля. В процессе развития эти знаки красоты порой утрачиваются, уничтожаются или даже превращаются в столь типичные на сегодняшний день фарс, глумление. Как у Германа Гессе: “Пугающим знамением времени стало глубокое безверие… повсюду звучала “музыка гибели”.
“В вашем творчестве, — обращаюсь я вновь к Борису Александровичу, — нет безнадежности, какой-то болезненности, которыми сегодня полно наше искусство. А вы сами осознаете это?” — “Вы хотите сказать, что мои вещи скорее светлого настроя? — Вероятно, в силу натуры, мне неприятно глумление, темная беспросветность. Естественно, в искусстве бывают вещи и мрачные, где много страшного, неприятного, но при этом — очень сильные. Ведь одно дело, когда есть какая-то опора на этическое начало, а другое — когда мы видим стремление сделать что-нибудь погрязнее. Мрачное в искусстве и помойка — разные понятия. Тут, конечно, дело и в таланте. Мне всегда казалось, что светлую музыку сочинять трудно…”
Драматургическое движение любого сочинения Бориса Чайковского неизменно устремлено к свету. Очевидно, музыканту дано было почувствовать какую-то высшую потребность в восстановлении гармоничного, целостного образа мира.
Опубликовано в журнале “Музыкальная жизнь”, 1995, №1–11. С. 4-5.